Тип: Курсовые | Дисциплина: Философия права
ВУЗ: Неизвестен
Содержание
Введение………………………………………………………………………………………..2
Глава 1. Преступление в зеркале классических и современных социальных теорий……………………………………………………………………….3
Глава 2. Природа преступности как философская проблема………5
§1. Причины преступного мотива, его природа……………………………5
§2. Три источника преступлений………………………………………………….6
Глава 3. Нормальность преступления в конфликтном обществе………………………………………………………………………………………..9
Глава 4. Причины роста преступности: усложняем модель……….13
Заключение ………………………………………………………………………………….18
Список литературы……………………………………………………………………..22
Введение
Актуальность темы. Преступность, подобно болезням, грехам, конфликтам и смерти, по всей видимости, всегда будет сопутствовать жизни человеческого рода. Сейчас, уже никто всерьез не верит, что юрист — это вымирающая профессия. С точки зрения философской антропологии и социальной философии эта данность представляет собой большую и сложную проблему: какова субстанциональная природа преступности, в чем ее онтологические корни?
Во все времена сущесвования общества существовала преступность и попытки бороться с ней. Правоохранительные институты вырабатывали методы борьбы с преступностью и поныне эти методы, пожалуй, пытаются довести до совершенства. Можно ли побороть преступность? А может, преступление – это право, и преступность – закономерный элемент социальной действительности…
Цель работы заключается в том, чтобы рассмотреть проблематику преступности с философской точки зрения, выявить её природу и сущность, рассмотреть понятие преступности через призму философских концепций и теорий.
Глава 1. Преступление в зеркале классических и современных социальных теорий
Среди концепций, объясняющих преступность, можно выделить консервативные и либеральные.
В концепциях первой группы не ставятся под сомнение закон, норма, право, а также государство, общество, социальная система или группы, устанавливающие и защищающие законы. С консервативной точки зрения, преступление — это нарушение устоев, которые священны, уже потому что традиционны или установлены властью, которая всегда легитимирует себя в той или иной традиции. Для консерваторов преступность — очевидное и безусловное зло, либо выражение зла, направленного на умышленное разрушение священных устоев.
Напротив, либеральные концепции обычно избегают моралистических суждений. Отнюдь не оправдывая преступников, либерально ориентированные авторы стараются усмотреть причины их поведения в недостатках самой социальной системы, либо в непреднамеренных или даже преднамеренных действиях государства и социальных групп. Любопытно, что марксистская трактовка преступности, долгое время служившая основой советской криминологической мысли, а в 1920-х гг. — даже уголовно-исполнительной системы, явно относилась к либеральному типу. Действительно, если исконная причина преступности — пороки отживающего буржуазного общества, то возможна и необходима реабилитация преступников с помощью перевоспитания и добросовестного труда, а по мере построения социализма преступность вообще должна была исчезнуть: «юрист — вымирающая профессия».
Затем маятник качнулся в противоположную сторону. Известный «обвинительный уклон» советского и постсоветского российского правосудия, а также строгости тюремного заключения, почти избавленные от прежних надежд на исправление, являют собой практическую сторону вполне консервативного взгляда: преступность — прямая угроза социалистическому государству, а теперь — национальной безопасности России. Более того, за фигурой преступника маячат либо происки империализма, либо вселенское зло, либо мировые центры силы, стремящиеся погубить Россию.
Я хотел бы рассмотреть либеральные концепции преступности, т.к. именно в этом направлении в XXвеке развивалась западная мысль (и продолжает развиваться сейчас, даже несмотря на рост террористических угроз).
В экономической концепции преступности Бонгера и в теории напряжения Мертона есть общее звено — теория депривации, согласно которой состоятельные люди менее склонны к преступлениям, а бедные — более. Родственной является теория маргинальности Т.Хирши. Есть также концепция, согласно которой субкультура низших классов или даже средняя школа является источником и питательной средой преступности.
Весьма любопытной является концепция навешивания бирок (labeling theory) Так, случайное попадание в полицию одного подростка из многих, совершивших схожие мелкие правонарушения, приводит к цепи практик и взаимодействий, формирующих настоящего преступника.
Наиболее радикальной является теория правового происхождения преступности из самого закона и создания новых правовых норм: запреты на потребление алкоголя, наркотиков, на азартные игры, гомосексуализм, проституцию, порнографию, аборты, частное предпринимательство, обмен валюты создают соответствующие и сопутствующие типы преступности.
Рассмотрим необычную концепцию преступлений, развиваемую создателем «чистой социологии» Дональдом Блэком.Он предлагает фиксировать внимание не на нарушении норм (установление которых варьирует и само зависит от многих факторов), а на социальном смысле преступления. Некоторые преступления оказываются просто формой экономического поведения, так преступное вымогательство денег структурно оказывается сходным с вполне законным, но не менее жестоким вымогательством со стороны землевладельца в средние века или современного врача. Другие преступления подходят под категорию социального контроля, которая всегда традиционно сопоставлялась с моралью и правом. Оказывается, множество преступлений совершаются с точки зрения преступников в качестве справедливого наказания за вину самой жертвы или тех, кого ей выпало несчастье представлять.
Социальный контроль и самоуправство вполне могут быть совмещены с экономическими преступлениями. Обратимся к описанию талантливым петербургским социологом Вадимом Волковым отношения российских рэкетеров («бандитов») к коммерсантам в начале 1990-х гг.
Глава 2. Природа преступности как философская проблема
§1. Причины преступного мотива, его природа
Один из ключевых вопросов А.П.Дубнов и В.А.Дубовцев формулируют так: «как возможно преступление (что в человеке делает его способным на преступление)»[1]?
В качестве наиболее фундаментального ответа дается сопоставление преступления и «трансценденции» Хайдеггера: переступание конечного человека через границы своего существования т.е. через конечность человеческого существа, природные и социальные ограничения его поведения, а это и есть проявление его сути — трансценденции.
Нельзя отказать в смелости сопоставления философского понятия транценденции с преступлением, но вместо желаемой ясности появляется множество новых вопросов. Если стремление к трансценденции как пере-ступанию границ заложено в сущности человека, то не являемся ли мы всегда тогда по своей природе преступниками? А если так, то в чем смысл сетований на расширение преступности, если человек наконец-то возвращается к самому себе и волен «транцендировать», мошенничая, воруя, грабя и взрывая? Попробуем обратиться к глубинным мотивам преступления.
Человеку свойственно преодолевать поставленные ему извне границы. Во-первых, людям свойственно ставить (и другим и себе) пределы и границы, во-вторых, есть немалое число людей, которым вполне комфортно в заданных пределах и несвойственно, даже противно какое-либо их нарушение. А стремление выйти за установленные пределы можно связать с естественными биосоциальными свойствами человеческой природы.
С одной стороны, людям в высокой степени свойствен (а у некоторых гипертрофирован) поисковый инстинкт, или попросту любопытство. Как и у животных, человеческое любопытство может быть бескорыстным, но чаще связано поиском той или иной «наживы» (клад, золотая жила, богатая земля или научное открытие, сулящее славу и деньги).
С другой стороны, любые извне заданные границы, пределы и запреты являются выражением власти и иерархии, а людям (хоть и не всем) свойственно там, где возможно, избегать давления власти, или же, напротив, бороться за нее. С этой точки зрения любое «переступание границ» — это ни что иное, как символическое утверждение собственной свободы от внешней власти и утверждение собственной воли и достоинства, пусть даже неосознанное.
Иными словами, здесь корень рассматриваемого свойства человеческой природы видится в вполне естественным проявлением социобиологических качеств человека как «общественного животного».
§2. Три источника преступлений
Имеет ли отношение описанное мной в первом параграфе «переступание» – к преступлениям и преступности? Да. Но только тогда, когда речь идет об особых — правовых — ограничивающих поведение нормах. Эти нормы не порождаются индивидом, они всегда внешние, навязанные ему. В качестве субъекта этого навязывания может выступать род, вождь, правящая элита, знать, государство, общество.
Благодаря Дюркгейму мы знаем, что если нет правовых норм (запретов, за нарушение которых наказывают), то нет и преступлений. Преступления, особенно, когда речь идет не о бытовых, а об уголовных преступных деяниях, иногда бывают «бескорыстными» (например, убийство из-за ревности или увечье в драке из-за нанесенного оскорбления). Самыми распространенными, однако, являются мотивы получения наживы, а также мотивы мести, устрашения, получения садистского или сексуального удовлетворения. Без анализа этих мотивов разговор о самом по себе «пере-ступании» представляется не только чересчур абстрактным, но и уводящим от существа дела.
Наконец, за любыми правовыми нормами стоит незримый субъект (в настоящее время — общество или государство), понимаемый как источник норм и вершитель наказаний. Преступление непременно предполагает либо пренебрежение, либо протест против государства, против его правоохранительных органов или против всего общества. Эти три действительно фундаментальные особенности отделяют собственно преступления от абстрактно-метафизического «переступания границ».
Отказавшись усматривать природу преступности в метафизике человеческой природы, мы можем вступить в иную, не менее почтенную философскую область — этику и аксиологию. Действительно, поскольку преступление устойчиво ассоциируется со злом и нарушением норм, попиранием ценностей, в том числе нравственных, то этическое и аксиологическое рассмотрение представляется вполне адекватным проблеме и даже необходимым.
Глава 3. Нормальность преступления в конфликтном обществе
Р. Коллинз в своей книге по «неочевидной социологии» посвящает данной теме особую главу, которую называет достаточно скандальным образом: «Нормальность преступления»[2]
Коллинз рассматривает три известные типа преступлений.
«Преступления без жертв» (термин Э.Шура) — это такие деяния, когда нормы нарушают добровольно сами «жертвы» предполагаемого ущерба (пьянство, потребление наркотиков, проституция и т.д.). Показано, что такие преступления действительно интенсивно создаются «теми социальными силами, которые определяют их как преступные» люди которые становятся заклейменными как преступники, обычно оказываются втянутыми в сети другой преступности в результате правоохранительных процессов» (там же, с.517).
Есть «преступления, совершаемые в порыве страсти, которые, как представляется, в гораздо большей степени происходят из чисто личностной природы» (увечья в драках, убийства из-за ревности, мести или обиды, изнасилования). Как выясняется, количество таких преступлений не особенно зависит от силы и даже наличия принудительного контроля. Интересным историческим свидетельством является случай Дании, в которой гитлеровская Германия в 1944 г. из боязни поддержки местными силами уже высадившихся союзников арестовала всю полицию и почти на год оставила страну без эффективного контроля за преступностью. Оказалось, что число убийств и сексуальных преступлений осталось примерно на том же уровне. Зато в десять раз выросло число преступлений третьего типа.[14]
Таковы преступления против собственности. Концепции «создания преступлений» и «навешивания бирок», как оказалось, не особенно хорошо работают для данного типа преступлений. Есть ли запасе у Коллинза нетривиальный подход для осмысления явлений такого рода?
Он отталкивается от своей излюбленной дюркгеймовской теории ритуалов и солидарности.
«Если мы взглянем на систему криминального правосудия с точки зрения того, как сделать что-то, чтобы воспрепятствовать преступности, то увидим, что она неэффективная, даже абсурдна. В ней будет больше смысла, если мы осознаем, что все социальное давление ложится на драматизацию наказания и что это делается для того, чтобы убедить общество в целом в правомерности правил, а не обязательно для того, чтобы убедить преступника. Из этого следует даже более парадоксальное заключение. Общество нуждается в преступности, говорит Дюркгейм, если это необходимо для его выживания. Иначе правила не могли бы церемониально выполняться и пришли бы в общественном сознании в упадок. Моральные сантименты, которые возникают, когда члены общества чувствуют общее возмущение против какого-то ужасающего нарушения, больше не будут ими переживаться. Если общество слишком долго прожило без преступлений и наказаний, его собственные узы отомрут, и группы распадутся. По этой причине, объяснял Дюркгейм, общество будет заниматься «производством преступлений», если они уже не существуют в нем в достаточном объеме. Поэтому то, что считается сейчас преступлением, может значительно видоизмениться в зависимости от того, к какому типу общества этот социум относится»[3]
Коллинз берет у Дюркгейма ключевой компонент: социальную потребность в преступлениях и ритуальном наказании преступлений, но отказывается от дюркгеймовского холизма — заинтересованным субъектом выступает отнюдь не все общество. Вместо этого, Коллинз использует марксистскую тему социального неравенства и стратифицированности. Именно высшие социальные классы, имеющие максимальную сплоченность и стремление сохранить свое доминирование, соответственно, постоянно оправдывать его, оказываются главными силами, заинтересованными в наличии преступности и в ритуальном наказании преступников. К Дюркгейму и Марксу добавляется еще и Вебер: несмотря на сплоченность высших классов перед лицом низших, все равно имеются конкурирующие и конфликтующие группы (прежде всего, политические партии в широком веберовском смысле), вынужденные отстаивать друг перед другом и перед будущими избирателями свою легитимность, в том числе как лидеров в борьбе против преступности. Крутой замес из идей классиков, которые в обычных учебниках социологии и политологии подаются как несовместимые парадигмы, дает плодотворный, необычный, но вполне реалистический взгляд.
«…Забота о наказании преступников — это лишь один из аспектов борьбы между группами. Это символическая форма политики»[4].
Почему же политики так любят говорить о преступности?
«Потому что сама идея преступности возбуждает многих людей, особенно если воображение работает у них таким образом, что они идентифицируют себя с жертвами преступлений. Газеты и масс-медиа вносят в это свою лепту яркими публикациями от отдельных преступлениях, которые вызывают наибольший «человеческий интерес» […] Этот тип избирательной драматизации преступления и его наказания (сцена в зале суда) работает, подобно дюркгеймовскому ритуалу, на мобилизацию населения — и, между прочим, на то, чтобы оказать помощь определенным политикам, которых и выбирают благодаря их сильному лидерству в деле борьбы с преступностью»[5]
Далее оказывается, что преступность «функциональна» не только с точки зрения политической борьбы, сплочения высших классов вокруг политиков и мобилизации населения, но также в более глубоком смысле — для поддержания самого социального неравенства.
«Беспокойство по поводу преступления узаконивает социальную иерархию. Общество, которое удерживается воедино с помощью ритуала наказания, — это стратифицированное общество. В этом смысле преступность встроена в общую социальную структуру. Любые ресурсы, которые использует господствующая группа для контроля, будут иметь связанные с ними преступления»[6]
Как видим, преступность в данной концепции также имеет весьма глубокие онтологические корни в самой сущности человеческой природы, но только уже не абстрактном индивиде, как его трактует философская антропология, а в конфликтной и стратифицированной природе человеческого общества.
Глава 4. Причины роста преступности: усложняем модель
Ни ценности, ни экономика, ни политика, ни геополитика, ни этнический фактор, ни религия и культура, ни демография и миграции — ничто по отдельности не является первопричиной, из которого можно объяснить все происходящее. Вместо этого имеются несколько взамосвязанных, но имеющих автономные движущие силы динамических сфер[15]. Основные хорошо известны:
1. Борьба за могущество, геополитические закономерности, рост, возвышение и распад держав, создание и распад союзов, войны и их последствия, подготовка к войне через мобилизацию, социальные и институциональные новации[16].
2. Экономическая конкуренция, расширение и надстраивание рынков, периодические кризисы как следствие исконной неустойчивости рынков, рост и крушение миросистемных иерархий, изменение места и роли разных стран в структурах миросистем, соответствующие изменения в национальных экономиках[17].
3. Изменчивые и разнонаправленные демографические тренды, давление перенаселенности в одних местах, устойчивый рост в других, депопуляция в третьих; миграции, вызванные также экономическими и геополитическими факторами; сложные этнические взаимодействия, переплетающиеся с социально-экономическими и политическими.[18]
4. Политика как борьба за власть внутри обществ; тесные и меняющиеся связи политических групп с социально-экономическими и этническими слоями населения, с группами и структурами, обладающими средствами принуждения и насилия, использование в политической борьбе разнообразных социальных, моральных, религиозных, философских идей, в том числе ценностей[19].
5. Развитие, упадок или разрушение инфраструктуры и природной среды (ландшафты, города, дороги, транспорт, связь, энергетика) как совокупное следствие и одновременно фактор подготовки к войне и военных разрушений, развития экономических производств и рынков, миграций, демографического роста или депопуляции, укрепления победившего политического режима, потребностей индивидов и групп[20].
6. Научный и технический прогресс, также тесно и изменчиво связанный с остальными динамическими сферами[21].
7. Культурное производство и потребление в широком смысле. Борьба за статус и престиж (в религии, философии, науке, литературе, искусстве, идеологии и т.д.). Тесная связь с престижностью экономического потребления и идеологической, культурной легитимацией политических групп и деятелей[22].
8. Сложные и разнонаправленные изменения человеческих качеств. Образование, вера, политическая приверженность, предпочтения в труде и потреблении, законопослушность и готовность к нарушению законов. Примерно, как инфраструктура для материальных процессов, так и меняющиеся качества людей являются одновременно следствием и фактором социально-антропных аспектов всех остальных динамических сфер. Действительно, дипломаты, офицеры и солдаты, купцы и менеджеры, крестьяне и рабочие, политики и чиновники, инженеры и ученые, священники, философы и писатели — все ключевые участники упомянутых сфер порождены из определенного человеческого материала.[23]
Верно, что ценности (в широком смысле — как священные объекты, идеалы, способы ориентации, регуляции и контроля), будучи частью ментального снаряжения противоборствующих групп, оказывают многообразное влияние на социальную жизнь и историю в целом. Но совершенно неправомерно считать их единственными или даже главными причинными факторами. Каждая из указанных сфер имеет свою собственную динамику, в каждой некую роль играют ценности, но также и многое другое: сложившиеся балансы и дисбалансы, конъюнктура, конфликтное взаимодействие, материальные структуры технического, военного, экономического, географического характера, стереотипы и логика мышления участников, их количество, местоположение, возраст, пол и прочие характеристики.
Разумеется, все эти мириады связей и факторов учесть невозможно. Нужен некий средний путь: обозримая эскизная модель, допускающая дальнейшее развертывание.
Поэтому, можно охарктеризовать следкющим образом выявленные выше макропричины преступности:
1. Борьба за могущество между политическими системами и сверхдержавами, конечно же, сыграла роль. СССР не мог далее выдерживать гонку вооружений, проигрывал Афганскую войну, сказалось ухудшение конъюнктуры мировых цен на нефть, обнаружились экономические дисбалансы, обесценились деньги, население стало испытывать товарный голод, стремительно падала легитимность политического режима и росли сепаратистские настроения в союзных республиках. Распад СССР и временный упадок российских государственных структур, в том числе силовых, привели к многообразным последствиям, о которых — ниже.
2. Постсоветская экономика, будучи вброшенной в гораздо более развитую рыночную мировую экономику, оказалась в целом неконкурентносопосбной. Быстрого роста и экономического расцвета, соответствующего подъема жизненного уровня основной массы населения не произошло. Развивалась преимущественно торговля, но в условиях неготовности государственных структур (в том числе правоохранительных органов, судов) обеспечивать интересы новых собственников и нормальное течение рыночных процессов. Отсюда — резкое повышение спроса на безопасность и «силовое предпринимательство» (возвращение долгов и проч.). Линии от макро к микро здесь провести несложно: заводы закрываются, а «бригады» множатся почти повсеместно. Это ни что иное, как обусловленная макропричинами трансформация мезоструктуры — рынка труда, радикально меняющая возможности профессионального и жизненного уже на микроуровне.
3. Демографические факторы пока ярко не проявляются. Зато налицо миграционные потоки: с Кавказа и из российских умирающих сел молодые люди, не имеющие квалификации, но имеющие силовой опыт либо в армии, либо в Афганской войне, либо в подростковых бандах, едут в центральные российские города. Естественные этнические противостояния (обычно связанные с правами на данническую территорию) только увеличивают агрессивность и ставку на силу.
4. Первоначальная победа либеральной группировки в постперестроечной России обусловила политику «минимизации» государства, неспособность и нежелание элиты заново отстраивать и укреплять силовые структуры (что было преодолено к концу века). Неспособность государства эффективно взимать налоги и неналаженный еще механизм взимания пошлин с экспорта сырья приводили к дефициту бюджета, соответственно, невыплате зарплат и низким ставкам в госструктурах, в том числе силовых. Все это увеличило отток людей из прежних сфер занятости в две растущие сферы: торговлю и обслуживающее ее «силовое предпринимательство» («крыши»).
5-6. Роль инерционных процессов изменения инфраструктуры и научно-технического прогресса не совсем понятна или пока отсутствует. Однако появившаяся мобильная связь и открывшийся импорт подержанных автомобилей очень быстро становится активом рэкетерских и бандитских «бригад». Импортная «тачка» и «мобила» — важные знаки престижа и, соответственно, привлекательности рода занятий тех, кто таким счастьем обладает.
Устранение государственного и идеологического контроля над культурным производством и потреблением (следствие временной либеральной победы, см. п.4) имело интересный побочный эффект. С идеологическим прессингом ушел и просветительский, культурегерский элемент советской культурной политики. Культурное производство, в том числе кинофильмы, телепередачи, стало ориентироваться на рынок и реальный спрос постсоветских людей. Попса, «Аншлаг», фильмы про киллеров и бандитские разборки, нередко сочувственные («Брат», «Бригада», «Бумер» и проч.) — прямое следствие демократизации и маркетизации культурного производства при «реальном» спросе «реального» населения. Подчеркнем, что здесь проводится не обычная морализаторская нота («порушена культура», «ценности гибнут» и проч.), а объяснение сути и причинных факторов культурных трендов. Появление целой индустрии «русского шансона» — ответ культурного производства уже на спрос новой армии силовых, около- и полу- и «чисто-» криминальных элементов.
Заключение
Нужна ли вообще и есть ли адекватная философия истории для трезвого исследовательского подхода, в частности, к сущности и причинам преступности? Если уж опираться на классические мыслительные образцы, то наиболее адекватным, гибким и потенциально богатым представляется гераклитовский:
«Этот космос, тот же самый для всех, не создал никто из богов, ни из людей, но он всегда был, есть и будет вечно живым огнем, мерами разгорающимся и мерами погасающим».
В приложении к нашей теме гераклитовская эвристика приводит к мысли, что никакой рост, в том числе и криминальный не бывает бесконечным, а, скорее всего, остановится, либо упершись в во внешнее или внутреннее препятствие, либо мешая самому себе, либо трансформируясь в нечто противоположное. Иными словами, криминальный рост — это не бесконечный тренд, ведущий к апокалипсису, тотальному кризису и переходу через глобальное ценностное очищение к новому миру и царству правды, как бы того ни желали проповедники, а тренд, имеющий естественные факторы торможения и, вероятно, перерождения выросшей преступности во что-либо иное. Самое интересное, что это весьма общее философское предположение находит прямые подтверждения как в теоретической, так и в эмпирической социологии преступности. Р.Коллинз пишет:
«Очевидно, должна существовать какая-то точка, за пределами которой преступность окажется слишком большой. Иначе, не останется никого, кто поддерживал бы закон, и общество развалится на части. Тем не менее, этого обычно не происходит. Если мы заглянем в суть дела поглубже, то увидим, что причины кроются вовсе не в том, что поддерживающая закон сторона эффективно контролирует преступность, а скорее в том, что преступность имеет тенденцию ограничивать себя сама. Взгляните, что происходит, когда преступность становится все более эффективной. Отдельные воры уступают дорогу шайкам, а шайки — организованным криминальным синдикатам. Однако, заметьте, организованная преступность теперь становится сама по себе маленьким обществом. Она создает свою собственную иерархию, свои собственные правила, она старается поддерживать исполнение этих правил своими членами. Организованная преступность стремится к регулируемости и нормальности. Она начинает обуздывать излишнее насилие и конкурентную борьбу. Чем более успешно идет этот процесс, тем больше он приближается к обычному бизнесу. В таком случае сама успешность преступности имеет тенденцию к тому, чтобы сделать ее законопослушной[…]»[25]
Описание В.Волковым процессов трансформации «крыш» в России конца 1990-х гг. в точности подтверждает теоретический тезис Р.Коллинза:
«Возросший риск экономической деятельности вызывал встречное движение: большинство предприятий было вынуждено обзавестись силовыми партнерами. Одни хозяйствующие субъекты попадали под контроль ОПГ, другие покупали силовые ресурсы и связи частных охранных агентств, третьи «работали» с местными администрациями и, соответственно, пользовались услугами органов милиции. В результате образовывались своего рода кластеры, состоявшие из некоторой совокупности хозяйствующих субъектов или территорий, связанных с теми или иными силовыми (политическими) структурами. Для того, чтобы между этими кластерами происходил стабильный экономический обмен, требовалось создание общего для всех, более или менее безопасного и предсказуемого пространства. На протяжении 1990-х гг. все эти разнородные силовые структуры, или «крыши», от чисто уголовных до тех, которые формально считались государственными, активно взаимодействовали друг с другом для реализации своих экономических проектов и разрешения возникавших проблем или конфликтов. При этом они вырабатывали некоторые общие правила, язык, а также стандартные методы решения проблем, которые в совокупности составили первоначальную неформальную институциональную среду формирующихся рынков».[26]
В данной работе философско-антропологическому и аксиологическому взгляду на природу преступности и причины ее современного роста был противопоставлен социально-философский и теоретико-социологический подход. Какой из них лучше помогает осмыслить и объяснить преступность — судить читателю.
Список литературы:
[11] Волков В. Силовое предпринимательство. Европейский университет в Санкт-Петербурге. М., 2002. С.134.
[12] Коллинз Р. Социология интуиции. В книге: П.Бергер, Б.Бергер, Р.Коллинз. Личностно-ориентированная социология. Академический проект., М., 2004. С.491-527.
[15] Sanderson, Stephen. Social Transformations: A General Theory of Historical Deverlopment. Blackwell, 1995. Snooks Graeme. The Dynamic Society: Exploring the Sources of Global Change. L.-N.-Y., Routledge, 1996. Turner, Jonathan. Macrodynamics: Toward a Theory on Organization of Human Populations. Rutgers Univ. Press, 1996. Collins R. Macrohistory. Essays in the Sociology of the Long Run. Stanford Univ. Press. 1999. Розов Н.С.. Структура цивилизации и тенденции мирового развития. Новосибирск: Изд-во Новосиб. гос. ун-та, 1992. Розов Н.С.. Философия и теория истории. Книга 1. Пролегомены. Монография, М. Логос. 2002.
[16] Мэхэн, Альфред Т. Влияние морской силы на историю, 1660 – 1783. М.-Л., 1941. Коллинз Р. Геополитика и долговременное историческое изменение.// Время мира, вып.1. 2000, с. 285-288. Война и геополитика. Альманах”Время мира” 3-й вып. Новосибирск, НГУ, 2003. Gilpin, Robert. War and Change in World Politics. N.-Y.1981. Rasler K.,Thompson W. The Great Powers and Global Struggle, Univ. Press of Kentucky, 1994.
[17] Бродель Ф. Материальная цивилизация, экономика и капитализм XV-XVIII вв. Т.3. Время мира. М., Прогресс, 1992. Валлерстайн И. Миросистемный анализ // Время мира Новосибирск, 2000. Вып. 1. С. 105 – 123.Collins R. Market Dynamics as the Engine of Historical Change. In: Collins R. Macrohistory. Essays in the Sociology of the Long Run. Stanford Univ. Press. 1999. P.177-208. Fischer, David Hackett. The Great Wave: Price Revolutions and the Rhythm of History. New York: Oxford University Press. 1996.
[18] Подлазов, А. В. Теоретическая демография как основа математической истории. М.: ИПМ РАН. 2000. Нефедов, С. А. О теории демографических циклов // Экономическая история 8: 116–121. 2002. Davis K. The Demographic Basis of National Power. In: Freedom and Control in Modern Society (Eds. M.Berger,Th.Abel,Ch.Page). N.Y.VanNostrand, 1954. Cipolla, Carlo M. The economic history of world population. Seventh Edition. Success, UK: Harvester Press. 1978. Boserup, Ester. Population and Technological Change: A Study of Long-Term Trends. Chicago.: Univ. of Chicago press, 1981. Dumond, D. Population Growth and Political Centralization. In: B.Spooner (ed.) Population Growth: Anthropological Implications. Cambridge, Mass.: MIT Press, 1972. Turchin, P. Historical Dynamics: Why States Rise and Fall. Princeton, NJ: Princeton University Press. 2003.
[22] Кребер А. Стиль и цивилизации. Конфигурации развития культуры // Антология исследований культуры. М.: Университетская книга, 1997. Коллинз Р. Социология философий: глобальная теория интеллектуального изменения. (пер. с англ. Н.С.Розова и Ю.Б.Вертгейм). Новосибирск, Сибирский Хроногораф. 2002, 1280 с. Ценности в проблемном мире: философские основания и социальные приложения конструктивной аксиологии. Новосибирск, Новосиб. гос. унив., 1998. Steward, Julian H. Cultural Causality and Law: A Trial Formulation of the Development of Early Civilizations. American Anthropologist, vol. 51, 1949, pp.1-27. Bourdieu, Pierre., Passeron J.-C. Reproduction: in Education, Society and Culture. Beverly Hills, Calif.: Sage, 1977.
[23] Миронов Б.Н. Социальная история России: В 2 т. СПб., 1999.
[24] Гудков Л. Негативная идентичность. Новое литературное обозрение – ВЦИОМ-А. М., 2004.
[25] Коллинз Р. Социологическая интуиция … с.524-525.
[26] Волков В. Силовое предпринимательство… С.276-277.
- Дубнов А.П., Дубовцев В.А. Философия преступности. Проблемы криминализации российского общества. Изд. Дом «Ява». Екатеринбург, 1999. ↑
- Коллинз Р. Социология интуиции. В книге: П.Бергер, Б.Бергер, Р.Коллинз. Личностно-ориентированная социология. Академический проект., М., 2004. С.491-527. ↑
- там же, с.519-520 ↑
- там же, с.521 ↑
- там же, с.521 ↑
- там же, с.521 ↑